Камза подошла к Эсдану и села на корточки.

— Они говорят, мы должны переправиться через реку, — поведала она своим мягким голосом. — Туда, где народная армия будет нас охранять. Я не знаю.

— Никто не знает, Камза.

— Я не могу взять Рекама через реку, — прошептала она. Ее лицо напряглось, губы стиснулись, брови опустились. Она плакала молча, без слез. — Вода холодная.

— У них будут лодки, Камза. Они присмотрят за тобой и за малышом. Не тревожься. Все будет хорошо. — Он знал, что его слова бессмысленны.

— Я не могу уйти, — шепнула она.

— Тогда останься, — сказал Метой.

— Они сказали, что сюда придет другая армия.

— Может прийти. Скорее все-таки придут наши.

Она взглянула на Метоя.

— Ты вольнорезанный, — сказала она. — Вместе с другими. — Она оглянулась на Эсдана. — Чойо убит. Всю кухню разнесло на горящие обломки. — Она укрыла лицо руками.

Эсдан сел прямо и потянулся к ней, погладил ее по плечу, по руке. Он коснулся головки младенца, его тоненьких сухих волосиков.

Гана подошла и воздвиглась над ними.

— Все полевые собираются перебраться через реку, — сказала она. — Ради безопасности.

— Здесь вам будет безопаснее. Здесь, где есть еда и крыша над головой. — Метой говорил рублеными фразами, не открывая глаз. — Чем идти навстречу наступлению.

— Я не могу взять его, мама, — прошептала Камза. — Ему нужно тепло. Я не могу, я не могу взять его.

Гана склонилась и заглянула малышу в лицо, очень мягко коснувшись его одним пальцем. Ее морщинистое лицо отвердело, как кулак. Она выпрямилась, но не расправила спину, как обычно. Она сутулилась.

— Хорошо, — сказала она. — Мы остаемся.

Она села на траву рядом с Камзой. Люди вокруг них двигались безостановочно. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась возле Ганы и сказала:

— Пойдем, бабушка. Пора идти. Лодки готовы и ждут.

— Остаемся, — сказала Гана.

— Почему? Не можешь бросить старый дом, где ты трудилась? — ехидно спросила женщина. — Погорел он, бабушка! Пойдем же. Бери эту девушку с малышом, — Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя. Их судьба ее не заботила. — Пойдем же, — повторила она. — вставай, ну.

— Остаемся, — сказала Гана.

— Прислуга полоумная, — сказала женщина, отвернулась, развернулась, пожала плечами и ушла.

Кое-кто еще останавливался, но не дольше, чем на один вопрос, на секунду. Они устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз, к лодочным сараям возле большого дерева. Спустя недолгое время все они ушли.

Солнце начинало припекать. Должно быть, полдень скоро. Метой был бледнее обычного, но он приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него почти уже не двоится.

— Нам нужно перебраться в тень, Гана, — сказал Эсдан. — Метой, вы можете встать?

Он спотыкался и пошатывался, но шел самостоятельно, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана отправилась поискать воды. Камза держала Рекама на руках, крепко прижимая к груди, заслоняла его от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Когда они усаживались, она сказала полувопросительно, безучастно оглядевшись по сторонам:

— Мы здесь совсем одни.

— Наверняка и другие остались. В бараках, — сказал Метой. — Еще объявятся.

Вернулась Гана; ей не в чем было принести воды, но она смочила свой платок и положила прохладную влажную ткань на лоб Метоя. Он вздрогнул.

— Когда ты сможешь ходить лучше, мы пойдем в домашние бараки, вольнорезанный, — сказала она. — Там мы найдем кров.

— Я вырос в домашних бараках, бабушка, — сказал он.

И наконец, когда он сказал, что может идти, они начали свой колченогий и прерываемый остановками спуск вниз по тропе, которую Эсдан смутно припоминал, по тропе, ведущей к клетке-сгибню. Путь был долгим. Они подошли к высокой стене, окружавшей бараки, к распахнутым воротам.

Эсдан оглянулся на мгновение, чтобы взглянуть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.

— Рекам умер, — сказала она еле слышно.

У него перехватило дыхание.

— Когда?

Она покачала головой.

— Не знаю. Она хочет удержать его. Когда она перестанет удерживать его, она его отпустит. — Гана глядела в открытые ворота на ряды хижин и бараков, на высохшие грядки, на пыльную землю. — Многажды много младенчиков лежат здесь, — сказала она. — В этой земле. Двое моих. Ее сестры.

Она вошла в ворота следом за Камзой. Эсдан постоял в воротах и пошел делать то, что было ему по плечу: копать могилу для ребенка и вместе с остальными ждать освобождения.

День рожденья мира

Тазу капризничал, потому что ему было три года. Когда пройдет день рожденья мира — а это будет завтра — ему исполнится четыре, а это не возраст для капризов.

Он визжал, и пищал, и задыхался до синевы, и падал наземь замертво, но когда Хагхаг переступила через него, как через пустое место, все же попытался кусить ее за ногу.

— Это не человек, — заметила Хагхаг, — это зверушка или младенец. — Она покосилась в мою сторону — можно ли обратиться? — я глянула в ответ — мол, да. — Что скажет дщерь Божия — это младенец или зверушка?

— Зверушка, — ответила я. — Кусаются звери, а младенцы только сосут.

Все служанки божьи расхохотались-расхихикалсь, кроме новой варварки, Руавей, которая никогда не улыбалась.

— Верно, права дщерь Божия, — отозвалась Хагхаг. — Может, кто выбросит зверушку за ворота? В святые места нет зверям ходу.

— Я не звеюшка! — завизжал Тазу, вскочив — кулачки сжаты, глазенки сверкают, как рубины. — Я сын Божий!

— Посмотрим, — Хагхаг с сомнением оглядела его. — Теперь это уже не так похоже на зверюшку. Что скажете — может это быть сын Божий? — обратилась она к святым, и все согласно поклонились, кроме дикарки, конечно — та только молча пялилась.

— Я, я! Я сын Божий! — крикнул Тазу. — Не дета! Айзи дета!

Он расплакался и побежал ко мне, а я обняла его и расплакалась тоже, за компанию. И мы плакали, пока Хагхаг не посадила нас на колени и не напомнила, что плакать некогда, потому что сюда грядет Сама богиня. Мы перестали плакать, служанки утерли нам слезы и сопли, и расчесали волосы, а Госпожа Облака принесла наши золотые шапки, чтобы мы могли узреть Саму богиню.

С той пришли ее мать, сама бывшая когда-то Самой богиней, и дурачок принес младенца Арзи на подушке. Дурачок тоже был сыном Божиим. Всего нас было семеро — Омимо, ему в тот год было четырнадцать, и он уже отправился служить в войско, потом дурачок без имени, двенадцати лет, большеголовый и узкоглазый, он любил играть с Тазу и малышом, потом Гоиз и еще Гоиз — их так звали, потому что они умерли и ушли в дом праха, чтобы питаться там подношениями, — потом мы с Тазу, нам предстояло пожениться и стать Богом, и последний — Бабам Арзи, Господь Седьмой. Но я была самая важная, потому что единственная божия дочка. Если Тазу умрет, я еще могу выйти замуж за Арзи, говорила Хагхаг, а вот если умру я, все станет очень плохо и сложно. Тогда все сделают вид, что дочка Госпожи Облака, Госпожа Сладость, и есть дщерь Божия, и ее женят на Тазу, но мир-то будет знать разницу. Вот поэтому мама приветила меня первой, а Тазу — потом. Мы пали на колени и, сжав руки, коснулись большими пальцами лба. Потом встали, и богиня спросила меня, чему я научилась за день.

Я пересказала, какие слова выучилась читать и писать.

— Очень хорошо, — похвалила меня богиня. — А о чем ты желаешь попросить, дочка?

— Мне не о чем просить, госпожа моя мать, благодарю, — ответила я, и только потом вспомнила, что у меня же был вопрос, но было уже поздно.

— А ты, Тазу? Чему ты научился сегодня?

— Я хотел укусить Хагхаг.

— И чему ты научился — это хорошо или плохо?

— Плохо, — ответил Тазу, а сам улыбнулся, и богиня — вместе с ним, а Хагхаг рассмеялась.

— А о чем ты желаешь попросить, сынок?

— Можно мне другую служанку в умывальню, а то Киг очень больно мне голову моет!